Путевые заметки
На взгляд читателя, возможно, НЕ совсем ПУТЁВЫЕ
Интерес к зарубежным странам проявляется у человека с уроков географии и истории. У меня также было. Школьная программа помогла мне открыть дорогу в мир научно-популярной литературы. Книги большей частью были и есть о странах Старого и Нового Света. Может быть, поэтому больший интерес вызывают книги о странах и народах Востока. Но их и сегодня для широкого читателя издаётся мало. Когда-то одним из самых интересных изданий по праву считался журнал «Вокруг света». На телевидении, думаю, большим вниманием зрителя пользовался «Клуб кинопутешествий» Сенкевича и в 80-е годы – потрясающий «Мир планеты» ВВС. Изредка экран радовал фильмами японских мастеров. И есть ни с какой другой, из иностранной, несравнимая (для меня) японская литература, выпускаемая у нас в ничтожно малом количестве. Приятной неожиданностью когда-то стала «Ветка сакуры» Вс. Овчинникова. Вслед за ней появились книги Николая Рериха, альбом репродукций его полотен. Событием для меня стали книги Лобсанга Рампа, тибетского монаха, путешественника, учёного, изданные у нас в начале 90-х годов. И чуть позднее – «Воспоминания Далай-ламы «Моя страна и мой народ». В каждой книге есть захватывающее описание истории, культуры, традиций и обычаев стран и народов, в них живущих. Встречались и читались иные авторы. Потом были рассказы моей двоюродной сестры Пагмы, родившейся в Китае, о своих поездках по стране, по Тибету, больше связанные с местами паломничества буддистов.
Вот тогда, в начале 90-х, слушая рассказы Пагмы, я впервые, помню, подумала мимоходом: «Увидеть бы». Можно было. Но по причине своей неодолимой лени саму мысль, что, чтобы ехать, надо позаботиться об оформлении загранпаспорта, отбрасывала я прочь. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Прошлой весной судьба, а может случай, повернули так, что надо стало ехать в Тибет.
В попутчики себе, подумав, я позвала Мигмар Болтохонову (Бато-Очирову). Человека из детства, из одних родных цаган-олуйских краёв, лёгкого на подъём, не суетливого, деловитого. Оказывается, она уже думала о поездке в Тибет. Поговорив с ней – когда и как – я по привычной своей лени успокоилась: о нас будет думать Мигмар. Так и получилось. Она расшевелила свою китайскую родню: мы едем, а вы, что хотите, то и делайте (моя родня сразу сказала: некогда). И родня её с первых наших шагов по их стране и до самых последних пребывала в заботах и хлопотах о нас. Но прежде этого мы, получив от них «добро», ранним августовским утром отправились в путешествие, по Китаю – в Тибет.
Китай – большая страна. На всём нашем пути в Тибет и обратно мы много часов летели самолётами, ехали поездом, автобусом. Мы были пассажирами, ехавшими своей дорогой по своим делам. И за короткое время увидели жизнь страны такой, какая она есть. Целью нашей было побывать в святых местах Тибета. А другая моя мысль была посмотреть страну. В путешествии нашем мы, ни в чём не прекословя, подчинили себя Мигмариным родичам, взвалившим на себя сплошную мороку не дать нам заблудиться и потеряться. Они ждали нас, были с нами, передавали из рук в руки, так что сами по себе мы были от Забайкальска до города Маньчжурия в начале и от Маньчжурии до Забайкальска в конце долгого пути.
В Маньчжурии нас встретил молодой парень и посадил на автобус до Хайлара. Дорога до Хайлара неблизкая, а края незнакомые всегда интересны. Интересно, что просторы и сопки в краях маньчжурских напоминают наши. Но удивительны тем, что всё растущее там живое и не печалит глаз голыми и засохшими деревьями и кустами. Степи, залитые долгими дождями, кажутся мне озёрным краем. А дорога, по которой мы едем, подпираемая водами, тоже удивляет. Без вымоин и выбоин, сухая и гладкая. Я насчитала одиннадцать мостов и мостиков через реку и идущую вдоль её берегов низину. «Это на случаи наводнений и паводков», - сказали нам потом. «А, - подумала я, - на всякий случай. Будет потоп или не будет, а мосты должны быть». И поневоле подумала о наших дорогах, ездить по которым – сплошная каторга. (Кто не верит мне, пусть попробует проехаться от Борзи на все четыре стороны: на Балей, Приаргунск, Александровский Завод, Соловьёвск - поверит). Потом вокруг развернулась картина, почти забытая: стада, стада и покосы. И как когда-то у нас: стоянки, кони, телята и человек работающий.
В Хайларе нас встретили двоюродная сестра Мигмар симпатичная, востроглазая Ханда и высокий, худой Содо, её муж. Оказалось, что мы приехали в самое неудобное время: конец августа, начало учебного года, сезон отпусков, потому трудно с приобретением недорогих билетов. Они просветили нас, что у них цены на любом виде транспорта бывают разные в зависимости от времени года и даже суток и ещё чего-то и чего-то. Пришёл парень, не то сын, не то зять их и, не выходя из кухни, по электронной связи заказал билеты на самолёт до Пекина. И тут же он «перебросил» наши паспорта и визы их дочери, которая живёт в Пекине. Через час эта дочь позвонила, что три билета от Пекина до Сининя ждут нас. Нас – это Мигмар и я во главе с Хандой. Оказалось, что эти люди на всякое мало-мальски солидное расстояние признают только самолёт. Да вы что, начинают волноваться они, какой бас (автобус), какой пё, гал тэргэ (поезд), долго, некомфортно, опасно. Вы не знаете, думаю я, что долго и неудобно, это не страшно, а самолёт – это опасно. Мы чувствуем себя немножко воронами, которые куста боятся. И о цене билетов помним. Но удивляемся, увидев, что шесть часов полёта от Хайлара до Пекина будут стоить Мигмар всего-то на одну тысячу с хвостиком рублей дороже восемнадцати часов езды (не считая остановки в Чите) плацкартным вагоном и маршрутным автобусом от Улан-Удэ до Борзи.
В Хайларе мы задерживаемся на два дня. На другой, после нашего приезда, день нам говорят: поехали. И мы поехали в Шинэхэн. В край, куда, спасаясь от жестоких действий советской власти, бежали предки и родители людей, ныне его заселяющих, бурятов и тунгусов.
Это край удивительной красоты, просторов широких и, это видно, человеком оберегаемый. На всём пути нашем, тоже неблизком, до Барун Сомона и далее до Зун Сомона мы не увидели ни пяди земли заброшенной, захламлённой. Небольшие леса и кусты по берегам реки, не тронутые пожарами и не покалеченные грубой рукой человека, густо зеленеют. «У нас пожаров не бывает», - говорит Ханда. И я вспомнила, что эти же слова много лет назад говорил мне мой китайский родич Батожап. Он говорил, что в сухое время года, когда ветры бушуют, в юртах не разжигают очаг. И что за огонь неосторожных власти наказывают жёстко, очень жёстко. Вдруг вспомнилось: «Ликует природа», и, правда, мы едем по ликующей под солнцем, живой до каждой травинки, земле.
По левую сторону от дороги, по всей земле обоих сомонов, сколько глаз хватает, пасутся стада. Даже не так. Это панорама, картина: картина такая, что мне хочется остановиться и смотреть, смотреть. Здесь земля, живая жизнью несметного множества тучных, чёрно-белой пёстростью красивых коров и пёстреньких, как будто на каждую матку по двойне, телят. Живая жизнью табунов, уставших от жаркого солнца, и жеребят, то приникших к материнскому вымени, то резвящихся. Живая жизнью рассыпавшихся по сопкам овец. Я, человек сельский, степной, выросший на гурте, видела стада, табуны, отары, но такого не видела. Появляется чувство печали: почему мы так не можем?
А вправо от дороги, где степь уходит в сопки, идут покосы. Косят и подбирают сено на «компашках», собирают его в копны и «катышки». Содо, остававшийся дома с маленьким внуком, говорит, что всю технику животноводам выделяет государство, что техника переходит в их собственность по мере выплаты в течение десяти лет пятидесяти процентов её стоимости. Нормально, думаю я.
В сёлах, по которым мы проезжаем, дома стандартные, деревянные, с небольшими дворами. «Всё это построено государством, - говорит Ханда, - для людей, чтобы помочь им жизнь поднять. Нет, платить за это не надо, но и чтобы работали». Нормально, опять думаю я. Вокруг сёл простираются степи, брошенный лес на улицах не валяется. Но заборы не зияют дырами, везде царит порядок и ухоженность, на улицах нет мусора, возле дворов – навоза. А у нас, думаю я, особенно в наших русских сёлах, беда. В огородах у шинэхэнцев растёт картошка и много кукурузы, кое-где даже на крышах стаек. Вдоль дороги и сельских улиц высажены тополя. Деревья молодые, одного роста и одной стати, стройные и густые. Я замечаю на них что-то блестящее и не обращаю внимания. Ханда уже дома сказала, что это капельницы, введённые в стволы деревьев, чтобы они росли быстро и здоровыми. Ничего себе, додуматься до такого, удивляемся мы. Я всё время думаю о наших тополях, когда-то высаженных на земле борзинской, погибших от засухи и убитых рукотворными пожарами, неприкаянностью своей укоряющих нас, на этой земле живущих и за жизнь природы делами и совестью отвечающих. (Я не сейчас так говорю, так всегда думаю).
В Зун Сомоне мы идём в краеведческий музей. Музей посвящён истории, жизни, культуре шинэхэнских бурятов. Материал в музее богатый, в экспозициях я вижу предметы, мне знакомые, и много незнакомого, всё очень интересное. В середине исторического зала громоздится скелет доисторического тура, буйвола. Рядом с ним я чувствую себя крохотным созданием. «Мы работаем и будем работать над сбором материала, - говорит научный сотрудник, молодая женщина. – Будем расширять экспозиции. В этом нам помогают люди». «Сделаем, - сказал потом Содо. – Мы умеем стараться. Лет двадцать назад мы жили не так, как сегодня. И через двадцать лет у нас будет по-другому, лучше. У нас народ старается, и государство помогает». И опять я вспоминаю короткий рассказ, который слышала от женщины, приехавшей к нам из Шинэхэна. Она говорила: «Бурятов в Китае мало, и пишемся мы монголами. У нас нет такого народа – буряты. Большой человек нашего гурэн, государства, недавно ездил в Японию. И там большой человек Японии спросил у него, как много бурятов проживает в Китае и каким трудом, чем заняты они. А наш большой человек о нас не знал. Вернувшись, он велел, кому надо, узнать, кто есть буряты, как живут, чем заняты. А жили мы, кто как мог, тяжело нам жилось. И после этого государство стало давать нам деньги, строить дома, больницы, школы. Народ стал учить детей, приобретать, что нужно по хозяйству, скота разводить больше, всё стало по-другому, чем раньше. И государство всё время помогает». Вспомнив этот давний рассказ и слушая Содо, я думаю: «Вот так. Вот такие, выходит, у них большие люди. Не шевельнулся и забыл один, а вцепились и не выпускают все. Иначе в такой прорыв уйти невозможно». Мигмар, когда мы остаёмся одни на кухне, говорит: «Двадцать лет назад я здесь гостила сорок дней, ездила, смотрела. Бедно жили. А тут я звоню, что им привезти в подарок, и Ханда отвечает: что вы можете нам от вас привезти. Представляешь?» «Поди, - ответила я ей, - это и есть экономический прорыв. Его здесь всем народом совершают, а мы о нём только слышим от нашего большого человека».
В разговорах о том, о сём, спокойных и неторопливых, я больше держусь слушателем. «Некитайцев в нашей стране, - говорит Содо, - проживает менее одного процента всего населения. Вас, бурятов, в Ород гурэн, в России – 421600 человек, а в Монголии – 42000». Трое далее говорят о чём-то своём, а я думаю своё. «Потомок людей, когда-то не волей своей покинувших родину, не потерявшихся в мире огромном, выживших в стране чужой, сохранивших имя своё – буряты, знает свой народ, как свою семью. Нас, говорит он, здесь 7632 человека. О народе бурятском, в иных странах и землях живущем, он тоже знает. А я от него узнаю, сколько нас живёт в нашей стране. Эти люди говорят на бурятском. Я всё время боюсь не сразу их понять. Я сижу и думаю: это надо суметь быть самой малой частичкой полуторамиллиардного населения мононационального государства и язык сохранить, себя сохранить. А мы из «единой семьи советских народов» по части своего языка вышли налегке. Поди будем, как половцы: когда-нибудь какой-нибудь русский композитор напишет «Бурятские пляски».
Сидим мы в комнате, которая мне больше напоминает столовую, очень удобную и уютную. Диван, кресло, низкий стол, телевизор напротив. Кухня где-то там, и там только готовят. Так устроено во всех домах, где мы потом бывали. Время от времени прислушиваясь к разговору, я смотрю телевизор. Дома телевизор меня раздражает, включается редко. А тут смотрю, и мне нравится смотреть. Многообразие передач, отсутствие сериалов, рекламы по чуть-чуть, можно смотреть. Как нечто невозможное на нашем телевидении, смотрю судебные процессы. «Это больших начальников судят, - говорит мне Содо. – За казнокрадство, взятки. Их судят, наказывают, и к расстрелу приговаривают. А всё равно воруют». Я думаю: «Всё как у нас, по теме воровства. А концы разные. Власть закона у них, власть поруки у нас».
Интересную передачу о Шинэхэне смотрю, не отрываясь. Показывают то ли дни культуры, то ли празднование дня сельского хозяйства края. Показывают красоту земли и жизнь народа, здесь живущего, его труд, удивительный быт, культуру. Эрын гурбан надан, три мужских вида спорта: борьба, скачки, стрельба из лука – это зрелище захватывающее.
У них победителя скачек поздравляют и награждают, но – славят коня. Коня, ещё горячего, подрагивающего, выводят к народу; человек к нему идёт, неся на вытянутых руках хадак, символ признания, и повязывает его на груди скакуна-победителя. Жокей – молодец, но идёт вторым, а славу держит конь. В бурятской борьбе, мне кажется, весовых категорий нет. Здоровый мужик, увешанный хадаками, победитель и чемпион, и мускулистый парень, видать, регалий ещё не завоевавший, встречаются в схватке. И не раз говорю я себе: о, смотри, пацан какой ловкий.
Содо, видя, что я, забыв о рядом сидящих, слушаю песни и смотрю хороводы и танцы шинэхэнцев, говорит: «В искусстве пения буряты признаны лучшими среди всех народов Китая». Я киваю: да, поняла.
Марина ГОЛОРБУЕВА, г.Борзя, октябрь 2013 г., специально для «Агинской правды».
Фото автора.
