Метель сменялась снегом

Рассказ

Болот Цыренович Агбанов (на снимке) проживает в с.Амитхаша. Он - автор нескольких рассказов, повестей, стихов. На литературный конкурс «Перо удачи» отправил свой ранее неопубликованный рассказ «Метель сменялась снегом». Предлагаем читателям «Агинской правды» оценить творчество автора в номинации «Любовный роман».

   Улан-Удэ начал покрываться белоснежным одеялом, хмурился, в чистых потемках вдоль однообразно белых стен и заборов.
Топорщились корявые, с удивительной белизной кусты и деревья городского сквера, жирно белело вокруг, чернел лишь один холодный, мерзлый асфальт.
Все улицы не просвечивались в длину, все запорошило, все скрыла от глаз висящая белая мгла.
В зимнем пальто и песцовой шапке она неуверенно проковыляла через двор по скользкому асфальту и обессиленно прилепилась к сухой стенке под козырьком подъезда.
- Терпи, Сома, - зло отчитывала себя Сойжинма Нимбуевна, неловко подпихивая под шапку измятые волосы.
- Терпи, идиотка. Имея глаза, была слепа, имея уши - глуха, а имея разум - глупа, - так долго размышляла Сома.
- Теперь терпи и наслаждайся терпением и постепенно привыкай к пожизненным неурядицам. Не тебе судить, виновата ты или не виновата. Терпи! Ничего не поделаешь. Сказано еще бабушкой: у одной гора снаружи – развеялась, разгулялась и как бы сняла на время; у другой она внутри: хоть гуляй, хоть не гуляй, хоть головой об стенку бейся – до смерти не снимешь! Так что, терпи, Сома!
Она сняла и встряхнула шапку.  На белой стене тотчас обозначилась желтая дуга от снежной пыли. Снег усилился.
Не отвечая на приветствия прохожих, не видя и не слыша их, она словно впервые заметила, что стоит на краю поздней зимы, скорой весны, что деревья во дворе совсем обнажены и только редкие ветки, покрытые снегом, еще белые, и падает снег на перетоптанную тропинку.
Она терзала себя изысканно- ядовитой иронией, жалила свое самолюбие самой безнадежной перспективой, досаждала себе как могла, лишь бы подольше не возвращаться домой к нему и не опуститься до объяснений, до сокровенных мыслей о своем одиночестве. Тогда ей несдобровать, нагрянут хандра, резь под ложечкой, немота, слезы. Она сляжет в постель, и вся прошлая никчемно длинная жизнь встанет над ней.
Проклятая непогода!
Если бы не снег, она съездила бы на ЛВРЗ к своей подруге или за швейной машинкой сходила бы к Тамаре.
Пускай бы он один поварился в своей немоте,  в пустой квартире. Может быть, наедине с собой, понял бы наконец свою воинственную ограниченность и рассудил бы…
Весь город разбух от снега и метели, бродячие кошки сидят у подъездов прямо на снегу, и сколько бы она теперь ни торчала здесь, под бетонным козырьком подъезда, сколько бы ни язвила себя спасительной иронией, все равно не миновать возвращения домой, подниматься по лестнице с тем же душевным гнетом, с каким только что спускалась по ней на прогулку.
Когда же она сбросит этот гнет, когда же вздохнет легкой грудью или уж рухнет под ним, как под камнем?
Она стояла, прислонясь к стене, как провинившаяся девочка в углу, и с ней стояла вся ее растерянная, неудачная, как ей казалось, жизнь, освещенная не верхним светом неба, а зловещим боковым отсветом вчерашнего вечера. И надо ж было ей вспомнить первого мужа, переться через весь город для того, чтобы узнать, когда точно освобождается Болот из тюрьмы...
Ведь много лет прошло с тех пор, как его посадили. Вчера она вернулась домой с больным возмущенным самочувствием. Лучше бы она провалялась на диване, все равно Болот не придет к ней!
Лучше бы вертелась на кухне, помогала мужу стряпать бузы и перемывать посуду.
- Сойжинма, - вдруг услышала она тихий, тревожно растянутый голос позади себя и почувствовала легкую, невесомую руку, чуть притронувшуюся к ее плечу.
- Я считал, что ты где-нибудь у подруг, а ты…
Это был он, Жаргал, и она отозвалась на его обращение только тем, что резко стряхнула с себя его руку.
- Что ты здесь маешься под снегом?
- Наслаждаюсь! – буркнула она.
- Чем ты наслаждаешься?
- Созерцанием прекрасной погоды, своей жизни, твоего ханжества и вот этой бездомной кошкой, - кивнула она резко в сторону, и ей на очки упали с шапки несколько снежинок.
- Видишь, идет снег, гололед по асфальту, а она сидит прямо на снегу и уже не обращает внимания ни на что, потому как свыклась, перестала ждать перемены погоды и, наверное, уже не верит, что есть где-то на крыше сухие места.
- Пускай сидит. Нашла наслаждение. Вся дрожишь!  Не студись.
- Ты постарался,  меня сейчас ни одна простуда не возьмет: я от сапожек до шапки наполнена огнем. Ты доволен?
- Усмири свой характер, на тебя смотрят из окон. Что подумают? Тебя же все тут знают. Заведующая детским садом, воспитывает детей, а сама… эгоистка!
Это говорил он, Жаргал, и она ответила ему коротко: «Катись, куда катился!».
Не обращая внимания на ее грубость, он встал под снег и с прежней легкостью в голосе сказал: - Схожу к Баясхалану. Сестра твоя оставила нам чемодан. Не хочешь со мной съездить?
- Нет, - ответила она и стала смотреть в сторону кинотеатра «Эрдэм».
Он зашагал вдоль двора по асфальту, большой, прямой, в ондатровой шапке, голубом ворсистом пальто и черных унтах, а она, тяжелая, перегруженная воспоминаниями, с отвращением посмотрела ему вслед, на то, как некрасиво сзади западает ему в ноги измятый со вчерашнего вечера подол нового пальто.
Она вытерла пальцами вспотевшие очки и тотчас заторопилась, пользуясь его отсутствием, домой, в свою комнату с электрической грелкой, «Спидолой» и газетами. Скорее домой. Холодная одежда задавила плечи. Ноги сводит от холода. Скорее! Пока он вернется с Левого берега, можно успеть найти себе какое-нибудь занятие!
Содрав с сапожек снег и оставив их перед дверью в прихожей, она торопливо шагнула в домашнее тепло, включила свет. В зале осветилось ярко и радостно, и она с досадой подумала: «Какая я все-таки глупая, как люблю лад и уют!».
Только теперь она услышала настойчиво повторяющиеся в спальне телефонные звонки. «Делать кому-то нечего!», – воскликнула Сойжинма про себя и хотела поскорее сбросить пальто, но озябшие пальцы не слушались, пуговицы застревали в петлях. Чертыхаясь, она прошла одетой в зал и сняла трубку.
Звонила виновница вчерашнего торжества, жена Абиды Арсалановича Арсаланова, преподавательница педагогического училища г.Улан-Удэ, Лхама:
– Все утро не могу дозвониться до вас!
- Ну как? – прямо без обиняков, осведомилась та беззаботно-заботливым тоном. - Живы? Здоровы? Нашла его? Где?
- Сам нашел, - нехотя ответила она и вдруг, постепенно возвращаясь мыслями к вчерашним событиям, оживилась, крепко сжала трубку:
- Нашелся, у друга отсиживался. От вас он побежал не домой. Это было бы слишком неэффектно! Как я догадываюсь: к Баясхалану на Левый берег, чтобы подсыпать мне соль, чтобы я бегала и разыскивала его среди ночи, расспрашивала у всех, не видели ли моего мужа. А они глядели бы на меня и мысленно вращали у виска пальцем: «Что же ты, дура, доводишь мужа до того, что он, бедный, пробегает мимо родной двери, а потом гоняешься за ним, как ревнивая жена».
- Так и получилось! Всю ночь разыскивала его. Спрашивала у всех…, а что толку?
- Ну и странный же он, прости меня, Сома, ну и причудливый же у тебя супруг! Это надо же, в самый, как говорится, пик торжества встать и убежать из-за стола и никому словом не объяснить своего поступка! Это надо же! Мы столько готовились к этому вечеру, пригласили вас, а он... Р-раз! И все...
- Тетя Лхама, ну что делать? Простите его, пожалуйста, и не будем продолжать этот неприятный разговор: вы только лишний раз вводите меня в краску.
- Нет, дорогая племянница, я выведу тебя из краски. Речь только о нем! Это он… Это из-за него мы с твоей сестрой Сэсэг всю ночь грызли валидол!
- Очень сожалею, тетя Лхама. Но теперь вы будете знать, кто есть кто и почему у меня, как вам казалось, навязчивые мрачные состояния. Вы больше других восхищались моим первым мужем, его доброжелательностью. Жаргал старается не думать о нем… Что же вы не восхищались Жаргалом?
- Мы и теперь… Но…
- Ведь как я упрашивала, умоляла, когда он встал и шагнул из-за стола: не уходи, не руби под корень, не позорь меня и себя, не ломай людям такой вечер! Я держала его за руки, плечи, поворачивала силой. Нет! Ничего не подействовало! Дома тихун, как мышь, а тут выскочил, даже не побоялся через весь город, через сто темных углов пройти пешком. Ножевой мужик!
- Из бульварного романа!
- Не скажи. Однажды мы стояли на автобусной остановке, он присутствовал при одной драке: два парня чего-то не поделили, и когда в руке одного появился нож, все, кто был рядом, замерли и разинули рты, а Жаргал не растерялся, бросился к ним и схватил нож за самое лезвие голой рукой. Порезался, конечно, но человека спас. Когда я узнала об этом… ты веришь?
- Охотно. Но почему, почему он вчера выкинул штуку? Дурно чувствуешь? Нет?! Вызвать такси? Нет?! Не приставайте! – и хлопнул дверью. И конец! Может, он обиделся на то, что я хорошо отозвалась и вспомнила Болота Цыреновича, стала имитировать его манеры. Как ты думаешь?
- Не знаю. Просила же не говорить о нем при посторонних.
- Может быть, Жаргал ревнует?
- Не надо винить себя, вы сделали все, чтобы нам было уютно и хорошо. Здесь другое. Здесь  простая убийственная безалаберность, короткость ума. Он даже не задумывается над тем, что делает и уже все забыл, будто не случилось ничего. «Наглость наивности», - так сказал бы любой.
- Да, – согласилась Лхама и вздохнула сочувственно, и это сочувствие тронуло Сойжинму Нимбуевну. Хоть тетя понимает ее. Та словно вжалась в телефонную трубку, обхватила ее обеими руками:
- Что делать? Я стараюсь не отзываться на раздражения, терплю, как могу, но терпение не беспредельно. В последнее время я извелась на его капризах: сводить в театр, кино, он отказывается, устал, хочет спать. Иду одна – все, в доме устанавливается гробовое молчание! Заглянут друзья – угости. Подай на стол. Нет. Друзья мои ему не нравятся, слишком серьезные да привередливые. Угощай их, возись с ними сама! Отправится гулять. Эгоист. Почему? Не возьмет меня с собой, обязательно поскандалит, потому что не может поддержать ни одного настроения: я к нему с сегодняшней радостью, а он с прошлогодним упреком. Слышите?
- Слышу, слышу! Поздно, Сома, советовать! – рассмеялась Лхама, и заскрипел пружинами диван.
- Поздно!
- Я все эти годы билась, чтобы как-то развить его мышление, помочь разобраться и в словах, и оттенках слов – все напрасно! Вот выкинул вчера штуку, испортил всем настроение. И думай теперь что хочешь, ломай голову, а он еще спросит, чем я недовольна.
- Значит, брось пустую затею с оттенками! Плюнь на все, береги нервы! Поздно, дорогая! Признаться, вчера после вас, мы, конечно, всей компанией почесали языки. И знаешь, тебе тоже влетело по первое число! Слишком ты…
- Конечно, конечно! – возмутилась Сойжинма и принялась нервно расстегивать свободной рукой неподдающуюся пуговицу. – Все словно сговорились!
- Не порти нервы! Плюнь! Живи, как живется!
- Однако, когда он отказался воспитывать мою дочь Саяну, вы ахали, а сейчас валидол грызете, языки чешете! А мне-то труднее. Никто не хочет понять, только осуждают, осуждают! А подумали бы: да, он - хороший хозяин, красивый мужчина, но не хочет воспитывать Саяну! Нет, не подумает никто! Наоборот! Однажды сестра Дарима говорила, что ты не любишь его и никогда не любила, потому и тиранишь, заставляешь любить свою дочь, ходить в кино, устраиваешь всякие допросы и собеседования!
- Да, - подтвердила Лхама, - Примерно то же самое говорили и мы после вашего ухода.
- Глупость! Безжалостная слепая глупость! Будто я только и занимаюсь штудировкой, учу его, учу и учу, и у нас нет других отношений! Грамотные люди! Да, если бы я не любила его, зачем бы я заботилась о нем? Вместе со своей дочерью жила бы у матери или вместе со всеми смеялась бы в глаза и за глаза, трунила бы над его выходками или вообще не обращала бы внимания и жила бы, как Бог велел!
Сквозь хрипоту простуженного голоса она услышала за спиной шаги и стук прикрываемой двери. «Вернулся от своего дружка Жаргал», – подумала она и решительно, быстро закруглила разговор, еще раз извинившись перед тетей Лхама, чтобы он слышал за испорченное вчерашнее торжество.
Грузно, медленно стучало сердце. В висках, под грудью, в руках и ногах повторялись его надрывные, гулкие толчки, так что на миг даже показалось Сойжинме, что при звуке шагов мужа сердце остановилось. Оно бесчувственно замерло, а сама она вместе с комнатой, со всем домом, туманом и снегом за окнами пульсирует, вздрагивает, дергается вокруг него, как мешок на колу.
Проклятая немощь!
В прихожей уже горел свет.
Положив трубку, Сойжинма твердыми шагами прошла в смежную комнату. Ей сделалось жарко, надо было бы раздеться и снять обувь, но в прихожей толкался теперь Жаргал и возвращаться туда значило бы встречаться с ним взглядами, вступать в ненужные объяснения. Крепясь, она кое-как пристроилась у письменного стола и бессмысленно уставилась напряженными глазами в снежное пространство улицы. Она даже не оглянулась, когда Жаргал, переодетый в домашний халат и тапочки, прошел через зал на кухню с тяжелым чемоданом в руке.
Ей и так было слышно и понятно каждое движение Жаргала. Вот он выдвинул из-под стола табурет, поставил на него чемодан.
Через минуту зашуршала бумага – сопроводительная записка от сестры. И улыбчивый, всем довольный Жаргал подлетит к ней, покажет записку и предложит почитать, а если она отвернется и не захочет взять записку, он тут же прочтет для нее самые интересные, по его мнению, строчки, где Дарима любезно делится с ними радостями и печалями своей городской жизни.
Потом он принесет ей весь чемодан, в котором обязательно будет рукотворное домашнее печенье, какие-нибудь обновки для Саяны, баночки с тушенкой. Жаргал будет перекладывать гостинцы с места на место, показывая и объясняя, что к чему и что почем. Только  он не сделает одного: не подойдет и не скажет, что у него из-за вчерашней выходки болит совесть и он, бедный, не находит себе места от стыда за себя.
Пока она смотрела в окно, следя обостренным слухом за действиями Жаргала и выбирая удобную минуту, чтобы вернуться в прихожую раздеться, и снять наконец обувь.
На кухне и в самом деле затрещала посуда.
- Ну и выдумщица! – чуть ли не вскрикнул удивленный Жаргал, роясь в чемодане. В нем были яблоки, груши, бутылка коньяка, шоколад, платье и туфли для Саяны.
- Вот так да! Целый клад. Ну и Дарима!
Он обрадовался вдруг найденному занятию, с удовольствием брал в руки яблоки, груши, рассматривал марочный коньяк.
Осторожно положил на стол германскую оправу для Сойжинмы,  осторожно, чтобы не уронить и не разбить.
Затем перекладывал и сортировал фрукты: одни на блюдце, другие - на еду, остальное в холодильник для хранения.
Сойжинма не трогалась с места.
Загадочно улыбаясь, не зная, чем бы занять расстроенную жену и как вывести её наконец из томительного молчания, Жаргал собрал со дна чемодана целую пригоршню луковой шелухи и, бледнея от волнения, медленными шагами понес ей показать, какая она, эта шелуха, необыкновенно красивая.

(продолжение следует ....)

Сойжинма по-прежнему неподвижно стояла у окна, по-прежнему в пальто, шапке и сапожках.
Протирая очки, бессмысленно глядела куда-то вниз. Следила за его приближением.
Пока он ступал через зал, бережно прижимая руки к груди, у него от предчувствия улыбки сами собою раскрылись губы.
Сойжинма обязательно повернется к нему лицом, она посмотрит и обрадуется, какая все-таки и в самом деле красивая эта шелуха!
Она любит красивое. Она оценит. Ведь она такая милая – совсем оранжевая! Вся светится! И шуршит, как жучок в кулаке, когда поднесешь к уху!
Красивый, в белом обвислом халате, усыпанном блеклыми размытыми розами, в стоптанных тапках на босу ногу, он крался по лоскутной домотканой дорожке, и маленький заставленный мебелью зал казался ему длинным коридором.
«Посмотри, Сома, что нам Дарима прислала!», - хотел он сказать, приближаясь к ней, но злой, удушливый кашель схватил его дыхание. И он, не зная, как освободить руки, чтобы прикрыть рот, отшатнулся к дверному косяку и зашелся в жестоком приступе горловой судороги. Сомкнутые руки метались от горла к груди.
- Сойжинма…
Не поворачиваясь, она сказала холодно брезгливо:
- Перестань, пожалуйста... Надоел со своим кашлем.
Сойжинма понимала, что он старается вывести ее из состояния, в котором она вернулась вчера от Арсалановых, и теперь придумывает всякие мелочи, лишь бы загладить свою вчерашнюю выходку.
Ему не нравится быть одному, ему необходимо играть в бильярд или где-нибудь у товарищей стучать в домино. Его уже тяготит осознание, что он вроде бы в чем-то виноват, что ночь прошла без сна и день начался без единого слова.
Он теперь не прочь извиниться, ему это ничего не стоит. А завтра…
Завтра снова будет демонстрировать свою самодовольную ограниченность, выводить людей из терпения и снова как сейчас лезть на глаза, приставать с пустыми вопросами, заботиться, ухаживать, протирать очки, подавать на тарелке лучшие куски и предлагать их съесть в первую очередь, подавать сапожки, книги. И как сейчас искать сострадания, применяя противный свой кашель.
- Сойжинма…
Она покосилась в его сторону. За все время с ним Сойжинма выработала для себя единственно верную, как представлялось ей, форму поведения в подобные «горячие» дни. Она как-то сложилась сама собою: все бытовые неурядицы переносить молча, в себе и про себя, не кричать, не жаловаться, не обсуждать. Все это с годами испытано, все это бесполезно и чревато в перспективе новыми неожиданными осложнениями.
Лучше вовремя притормозить события и не дать им разогнаться под гору. Потом и костей не соберешь!
С детства от бабушки ей знакома простая народная мудрость: собери боль в кулак да развей под кустиком в поле.
С горечью невозмутимо показного равнодушия, приходившего к ней всегда в часы подобного раздирающего молчания, слушая Жаргала, Сойжинма вдруг призналась себе, что за последние годы вследствие постоянных нервных перегрузок она сделалась невыносимо раздражительной, ядовитой и злой, ее настроение постоянно зависит от какой-нибудь презренной пустяковой случайности. Что совершенно непонятно: она разучилась противостоять ее мгновенным, как бы парализующим охватам.
Чуть изменилась обстановка – в глазах ее меркнет свет, вянут губы, душа закутывается в туман, и мертвая сдавливающая тишина заполняет грудь.
Откашлявшись, Жаргал, шутя толкнул жену в плечо, желая повернуть ее к себе лицом. Черная прядь упала ему на губы, защекотала их, зарябила перед глазами – мужчина снова заулыбался. Сойжинма обреченно всматривалась в снежное пространство улицы, дожидаясь одного, когда он оставит ее в покое, займется чем-нибудь, и она сможет беспрепятственно пройти в прихожую, снять пальто и сапожки.
- Сома…
Что из того, что она сейчас отзовется? Заговорит как ни в чем не бывало и сделает вид незлобивого, беспамятного человека?
Что из того, что на короткие дни восстановятся благополучно-серенькие домашние отношения?
Разве она мало уступала его капризам?
Раньше, когда они жили в Дульдурге, ей легче давались эти уступки примирения, она вынуждена была хитрить, чтобы, ложась в постель и чувствуя настойчивое, требовательное желание, не отворачиваться к холодной стене. Хорошо понимая особенности женской жизни, он пользовался как мог своим всесильным мужским правом, никогда не пытаясь отомстить ей или набить себе цену.
Пока она нуждалась в нем, легче было ссориться и мириться. Мужчина! Ему это удавалось.
Она входила в объяснения, отвлекалась от мрачных дум, и сама склонялась к семейному ладу, превращалась в ласкового ребенка, интересного рассказчика и просто любимой, без которой он не представлял своей судьбы.
Но теперь все изменилось, после того, как он увез двоих сыновей в Табтанай, а Саяну - в Цокто-Хангил. Видите ли,  времена тяжелые стали, детям будет лучше в деревне. Он постоянно недолюбливал дочь, зная, что она ему неродная. Разницы нет теперь в том, сколько продлится ссора.
И стоит ли каждый раз ломать себя?
Никаких выводов не последует, а стало быть, лучше тихо стоять у окна, ничего не видя перед собой, и молчать, чем громко упражняться в бесполезных объяснениях. Жаргал снова прикоснулся к ней.
- Объясни, что случилось? - спросил он и опять закашлялся, гулко, натужно, на всю комнату. Не отвечая, она подумала: «Как неожиданно прогорели эти десять лет совместной жизни! Было здоровье, была сила... Где они? Энергия разума иссякла, мысль уже не летит искрой над пламенем, а вместе с ним она пала куда-то в глубину, в постепенно остывающий жар, уже наполовину подернутый пеплом и золой. А затем все это перегорает, тлеет там, как бы само в себе.
Выросла дочь, живет в Цокто-Хангиле. Сыновья в Табтанае, и ничего не осталось. Словно банку жестяную перевернули вверх дном и опорожнили от содержимого. Только пустая квартира да этот эгоист, который даже теперь не знает, что сказать, лезет на глаза с луковым мусором, кашляет нарочно и мешает раздеться».
- Сойжинма, мне очень больно. Я же не нарочно кашляю: по снегу прошел вчера. Пока дошел до Левого берега, простудился. Больно мне, Сойжинма. Не веришь?
Она отшагнула от него поближе к окну.
- Посмотри, что я тебе принес. Дарима приезжала к нам, оставила чемодан у моего товарища, посмотри! Повернись. Как чужая!
«Да, как чужая, во сто раз хуже чужого. С чужим можно отдыхать, беседовать о чем угодно: о погоде,  красоте природы, не трогая души и не тратя нервов, а с тобой…»
- Ты злишься за вчерашнее? – поникнув, припал он к ее спине, ощущая лбом сырую ткань пальто и растерянно теребя в пальцах скользкую кожицу луковицы.
- Ха, вчерашнее, да?
Она пересилила себя и сказала: - Ты все равно не поймешь. Ты ничего не понимаешь из того, что я тебе говорю.
- Нет, почему же? Понимаю.
- Что ты понимаешь?
- Что ты обзываешь меня.
- Как?
- Дураком.
- Я этого не говорила, - оживилась Сойжинма. - С чего ты выдумал?
- Сама сказала, только другими словами: не понимаю, значит… не так что ли?
Сойжинму передернуло от досады.
- Скажите, какой прозорливый! - вскричала она и даже на миг повернулась и, прищурившись, оглядела его с ног до головы. - За чужими словами смысл различает, а за своими поступками не видит элементарной безграмотности! Может, ты и за вчерашним бегством от Арсалановых что-нибудь таишь свое? Объясни!
- За вчерашнее прости, - попытался он обезоружить ее своей уступчивостью и отошел на шаг, по-прежнему держа ладони, сложенными пригоршней. - Я почувствовал себя плохо. У меня… Мне надо было… А ты пристала - оставайся и оставайся… а зачем оставаться?
- Все ты врешь! - запальчиво перебила она.
- Врешь!
- Я никогда больше не пойду к ним.
- И не ходи! – отрубила она, отвернувшись.
- Не ходи! Сиди дома, береги свою красивую голову, как бы в нее не попало что-нибудь умное. Пей водку, играй в домино, только оставь меня в покое.
- Я никогда не скрывался от гостей. А этих… не дотерпел до конца.
- Конечно! Разговор коснулся о Болоте. Кстати, он скоро освобождается.
- Пусть.
- Сам говорил когда-то, я запомнила: бывает такое, когда люди выходят из тюрьмы, перестают быть людьми! Забыл, что ли?
Жаргал отошел от нее и прислонился к дверному косяку.
- И что ты имеешь против Агбанова? - еще более насупилась она.
- Ничего.
Сойжинма отлучилась на кухню, быстро высыпала в мусорное ведро лежавшую на столе шелуху, прикрыла за собой дверь и вернулась на прежнее место. Я боюсь его!
- Я слушаю, слушаю!
- Спиною?
- Это не столь важно, говори. Я тебя пойму.
Жаргал собрался с духом, нервно ежась, запахнул потуже бортики халата, стянул их так, что плечам стало тесно, и попросил Сойжинму вспомнить, о чем беседовали, как вели себя хозяева и гости перед тем, как встал он и вышел из-за стола.
Сойжинма отказалась вспоминать.
- Тогда я напомню твоей спине, - сказал он, морщась и потирая лоб, - я напомню, что мне было нестерпимо стыдно слушать, как эта преподобная твоя тетя Лхама, эта гениальная, как ты говоришь, сестра Сэсэг под общий смех лупили свои коровьи глаза и вспоминали твоего первого мужа и, размахивая руками, говорили, что скоро Болот заберет к себе свою дочь Саяну, может, и Сому отберет у нашего Жаргала.
- Ну и что из этого? – перебила Сойжинма. - Мало ли о чем болтают за рюмкой спиртного?
- Правильно, болтают. Правильно! Но чтобы… при компании!... Мне, чистому дураку, и то ясно, почему они так ликуют.
- Ты лучше скажи мне, дураку бестолковому, зачем они так? Зачем же они рассчитывают на него?
Сойжинма мрачно молчала, не зная, что ответить Жаргалу. Она понимала, что шутка принята реальностью!
По-своему Жаргал прав на этот раз, и возмущение его законно. Теперь и ей стало неловко, словно ее уличили в пособничестве Арсалановым. Она долго протирала краем занавески очки, затем торопливо надела их, застегнула пальто, натягивая шапку, повернулась на выход.
- Не надо, Сойжинма?
Краем глаза она увидела склоненное лицо Жаргала. Оно было возбужденное.
- Опять! - задохнулась она от возмущения. - Опять эти ревности! Какого черта! Когда люди ревнуют, они делают выводы, поступают так, чтобы дважды об одном и том же не ревновать. А ты… Ты ревнуешь каждый день и каждый же день выкидываешь глупые штуки, от которых потом опять и опять ревновать. Ты отучил меня уважать и любить тебя. Я не виновата перед тобою. Ты не поддержал за всю нашу совместную жизнь ни одного моего настроения, ни радости, ни боли, ни тоски, ни печали. Только твердо знал, как удовлетворить свою потребность в постели.
Глядя в яростное и чужое лицо жены с прыгающими очками, Жаргал ошеломился тем, что выпало ей вытерпеть за эти прожитые годы от него, он увидел предельное презрение к себе, увидел воочию и растерялся перед ней, защитно сжался в комок, превратившись в испуганное существо.
- За что ты так?
- За все!
Он хотел отойти от дверного косяка, чтобы уйти из-под острого взгляда Сойжинмы, но как ни старался, ноги не могли тронуться с места.
- Мне тошно… Я не хочу больше жить.
- Пожалуйста! – сказала она в ответ ровным, рассудительным тоном. - Пожалуйста! Я это тоже много раз слышала от тебя. Вместо того, чтобы привезти домой сыновей и дочь, работать, тянуться к людям, культуре, ты хлещешь водку и всегда хватаешься за подобные дурацкие слова. Других путей и выходов словно не существует. Одни только крайности и крайности!
Справившись наконец со своей мучительной слабостью, Жаргал шаг по шагу выбрался в залу и присел на первый попавшийся стул. Руки свесились, закачались как неживые. Сухо цокали по полу шаги Сойжинмы.
- Что мне с собой сделать?
- Что хочешь, - незамедлительно ответила она и остановилась у телефона, перед прихожей.
- Я не хочу больше расписывать: Ах, Жаргал! Как прекрасна жизнь! Пожалуйста, делай, что найдешь нужным. Разуверять тебя, учить, поправлять на каждом слове,  каждом поступке осточертело! Ты свободен в желаниях и  выборе. Пожалуйста.
Она ни разу не повысила голоса, не выделила ни одного слова. Было безразлично о чем-либо говорить. Она привыкла. Ведь он все равно не поймет ее. Лучше молчать: многодневное молчание сокращает расход взаимных оскорблений.
- Страшно, - прошептал он.
Тишина. Покой. Ни крика, ни стука, а на душе - гроза проливная. Все выгорело в молчании. Сойжинма даже отшагнула от стены на край балкона, чтобы хоть на шаг отдалиться от домашнего гнета. Достала носовой платок, протерла забрызганные очки.
Сойжинме стало холодно. Она вернулась в комнату, разделась наконец и сняла обувь. Домашнее тепло тотчас охватило ее озябшие плечи. Жаргал сидел на кухне, за столом и ворошил какие-то бумаги. Часы показывали без четверти одиннадцать. Как ни обилен был вчерашний ужин у Арсалановых, все-таки пора бы и позавтракать, выпить чаю или стакан кефира. Хозяйка остановилась у растворенной двери, выжидая, когда хозяин поймет ее без слов и как-нибудь потеснится со своими бумагами…
Жаргал не обращал на нее никакого внимания, встал, раза три прошелся по залу, извинился за все и добавил:
 - Через два часа еду в Агинск! Дня на три задержусь в Табтанае, на обратном пути заеду в Цокто-Хангил за Саяной. В общем, все вчетвером будем в Улан-Удэ к двадцатому числу. Надеюсь, встретишь нас?
- Обязательно! Наконец взялся за ум, давно пора быть хозяином в доме. Я очень рада за тебя! Сыновья пойдут в школу, а Саяна будет помогать братьям по учебе, ведь она у нас отличница.
Женщина открыла глаза, чем дольше она глядела на мужа, тем труднее становилось удерживаться в неподвижности, а больше того – без улыбки. И она улыбнулась, обнажив белый ряд зубов, шевельнулась, снова замерла, даже глаза прикрыла: уж очень ей захотелось обнять своих детишек.
- Сойжинма! Никаких вопросов и просьб. Я сдался и спешу теперь под твой уровень. Но не думай, что ты такая сильная. Нет, это я такой слабый, уступчивый и мягкий, как тесто. Лепи из меня все, что задумаешь: калачи, крендели, бублики. Привезу детишек, бросаю пить, начинаю работать!
- Вот будет радости, расскажу маме, сестрам, никто не поверит!
 Жаргал Борисович легонько обнял измученную жену, поцеловал ее, затем добавил:
- Поверят, - и, выйдя из дома, сразу заторопился в сторону железнодорожного вокзала.