Его след на земле

Продолжение. Начало в № 80, 83, 89-90

Часть вторая
За быстротечностью времени, за работой, заботами, хлопотами, желаниями, порой несбыточными, мы забываем о себе, о своей человеческой сущности… И однажды – стоп! – извечный философский вопрос: кто я, что я, зачем я? – задает себе (даже бессознательно) каждый человек.  Чаще это случается на склоне лет… Модная нынче нейросеть рассуждает так:  «Каждый из нас желает оставить в мире след, который будет воспринят как что-то важное и нужное. И хотя перечень вариантов может быть достаточно обширным, мы должны задуматься, какой след мы хотим оставить? Какая ценность будет присуща этому следу? Может быть, для кого-то это профессиональные достижения, которые имеют значение для наук или мирового сообщества. Для других - это успех в личной жизни, который отражается во взаимоотношениях с близкими и друзьями. Наш след может проявиться и в благотворительности, в поддержке общества и помощи тем, кто находится в трудных жизненных ситуациях. Ведь наша жизнь не только о наших личных достижениях, но и о том, как мы воздействуем на мир и что мы оставляем на этой планете».
Коренной агинчанин, учитель-биолог, природовед Прокопий Алексеевич Носырев (на снимке), о котором мы начали рассказывать в номерах газеты от 11 и 15 июля этого года, несомненно, оставил свой след на нашей агинской земле. И не только в плодотворной работе с юными натуралистами, высадкой в поселке и других местах деревьев, кустарников, парков, но и в своих воспоминаниях. «Моим детям о себе» - так он назвал свой личный дневник. «Я понял, что кроме меня никто не может рассказать детям и внукам о родословной нашего рода. Как жили, чем занимались, как встретили Октябрьскую революцию, какое место заняли в ней. Как мы жили в нашем родном селе Агинское…Забывать об этом нельзя», - начинает свои интереснейшие записи Прокопий Алексеевич». Давайте и мы погрузимся в то далекое, столетней давности время… - пишет автор статьи, журналист Зоя Баранова.

От автора: Супруги Носыревы в последующем пережили две трагедии: после какого-то гонконгского гриппа с осложнением не стало сына Алика-дошкольника. Затем из-за ошибки врача, спутавшей ангину с дифтерией, не стало Коли-второклассника…. Он задохнулся на операционном столе – не успели вставить трубочку. 
 

С детства – труд…
Из дневника: «…Помнить себя я стал на четвертом и пятом году жизни, когда отец впервые посадил меня на коня-трехлетку Чубарку. Чубарый – это масть: сам белый или сивый (серый) с крапинками темных пятен по всему крупу, как у рыси. Вот этот Чубарка спас нашу семью от гибели во время Гражданской войны и после нее, когда мы опухали от голода. Жизнь нашей семьи зависела от него несколько лет. Так и осталось у меня особое отношение в коню - уважение, любовь, сострадание. Если была бы возможность сфотографировать тогда Чубарку, то это фото занимало бы у меня самое почетное место, но увы… С состраданием, жалостью и болью смотрел на худых, истощенных непосильной работой бедняцких коней со сбитыми спинами. А когда видел, как бьют выбившегося из сил коня и его горестные затравленные глаза, страшно становилось. Боялся за себя, хотя и осознавал, что не от добра бьют своего коня-работягу. Бывало, подходил на пастбище к такому коню, гладил его, разговаривал с ним. 
Привыкнув трудиться с детства, что-нибудь да делал по хозяйству, познал, что труд – основа жизни. Не было у меня ни беззаботного детства, ни заревой юности: все в труде, в постоянной заботе о хлебе, в страхе перед голодом, в поиске выхода из нужды. Ведь нас было шестеро и больная, с отбитыми в белогвардейской контрразведке почками мать. Не счесть унижений и оскорблений, перенесенных в детстве, когда мы остались без отца… При отце взрослые никак не обзывали, а дети их не задирали меня. Почти до пятнадцати лет не знал новых штанов и рубах, хотя бы старых, но без заплат. Заплатка «сидела» на заплатке… А вот как не стало отца, все чаще и чаще стал слышать: «голопузый», «глухарь», «глухая тетеря», «глушмень-голодранец». Тяжело и больно было сносить все это от богатеев и их детей. Когда окончательно установилась советская власть и когда они узнали, что от погибших отца и брата остались трехлинейка, наган и три гранаты-лимонки, все обидчики превратились в овечек… 
На пашню (по-теперешнему, на посевную), сенокос, страду (жатву) отец брал меня с семи лет. Пахал, боронил, косил, жал серпом на обе руки, не обходилось и без порезов. Крестьянский серп стал народным символом. Он в гербе нашего государства вместе с рабочим молотом.

 … Природа…
Отец же привил мне любовь к природе. Научил понимать и разгадывать ее тайны. По поведению зверей и птиц, солнцу и луне, росе, утренней и вечерней заре, куржаку и инею, насекомым научил предвидеть изменение погоды, приближение грозы, холода, ветра, ненастья или иной погоды. Это помогало в трудном крестьянском труде. Вовремя сжать хлеб, скосить и скатать в бабки гречу, сгрести, скопнить и сметать сено до ненастья, чтобы оно было зеленым – от плесневелого сена животные кашляли и худели.
Очень помогало знание природы и на охоте. Зачарованно слушал рассказы о зверях, их повадках. Какие звери в какое время года, какую едят траву и почему, где она растет. Почему зимой и весной сохатые, изюбры, козы объедают ветки кустарников, каких, где они растут. Научил по следам зверей на снегу распознавать пол, возраст, сытый или голодный, куда и зачем шел. Мастерски подражал голосам зверей и птиц на охоте. Переняв эту науку от отца, я был более удачлив на охоте, чем другие, несмотря на то, что страдал нарушенным самым необходимым для охотника свойством – слухом. И теперь дорожу сыновними чувствами к отцу. В трудных случаях думаю: «А как бы поступил отец?».  Время не властно затмить авторитет отца и матери.

…Дружба

Оба моих родителя были сердобольными к нуждающимся. Весной на пашне, летом на сенокосе, осенью в страду каждый вечер у нашего балагана собиралось много бедноты. Жарили на рожнях (палочках) звериное мясо, ели, а когда расходились, отец отрезал куски мяса тем, кто был особенно в нужде. А дома соседки приходили к маме, а она уж знала, что у них нечем накормить детей. Приносила кусок мяса и отделяла. Когда мясо кончалось, отец ехал добывать. Всякого зверья тогда было много, а охотников мало. Летом и весной добывал только самцов и нам внушал, что в это время нельзя добывать самок. К Новому году, Рождеству, Масленице и Пасхе лошадная беднота упрашивала отца устроить коллективную облаву и добыть мясо.  Выезжали на лошадях, охватывали по указанию отца участки леса и гнали на отца зверя. На таких охотах он добывал только рогачей – был выбор. Попадались сохатые и изюбры. Теперь они редки, удалились в недоступные места. Добытое делилось не только между лошадной, но и безлошадной беднотой и батраками. Перед Пасхой и богачи приходили со свиными и бараньими стегнами, прося обменять на звериные. Из звериных, нашпигованных свиным салом, готовили очень вкусные пасхальные окорока. Их украшали разноцветными бумажными лентами, привязанными к лыткам и свешивавшимися со стола. Получалось красиво. Гордился отцом, когда видел, как на сходках (собраниях села) при раскладке податей (налога) богачи старались без зазрения совести переложить большую часть на бедноту, взоры всех обращались к отцу, молчаливо сидевшему где-нибудь в углу. Это смиряло богачей. 
Был случай при раскладке поскотины, тянувшейся вниз до Хонин хошуна, вверх – до дацана. Кто имел больше скота и пашни, тот должен был городить поскотины больше. Богач Ларионов, утаив истинное количество скота и пашни, пытался переложить на бедноту и середняков часть своей поскотины. Зашумели, заспорили. Отец из-за каких-то дел задержался и подошел к сходке во время спора.  Кто-то в окно увидел подходившего отца и крикнул: «Алексей идет!». Сходка замолкла, а богач Ларионов, запинаясь, проговорил: «Да, я ничо. Я всю свою поскотину загорожу». Вот так. 
Позднее, когда я стал взрослым, понял, что отец обладал интуитивным проникновением в душу человека. Проще сказать: видел человека насквозь. 
Обычно бедняк сеял одну десятину (1,09 гектара – авт.) ярицы, четверть десятин ячменя, на большее не хватало сил. Мололи зерно ручными жерновами, они были у многих. Богачи мололи на конных мельницах. Молоть вручную – тяжелый, изнурительный  труд. Целыми днями, по очереди, большие и малые, крутили то правой, то левой рукой верхний жернов. Радовались, когда было, что молоть. И вот ведь какой парадокс. Молоть тяжело и трудно, а нечего молоть – это голод и гибель. Крупчатый (белый) хлеб мы пробовали только по праздникам. Женщины-беднячки поденно зарабатывали гроши и копейки у богачей, отмывая полы, стирая белье, занимаясь побелкой домов. Мужчины неделями обмолачивали большие клади хлеба богачей вручную. Вот на такие злыдни-заработки беднота перед праздником покупала пудовый (16 кг) мешок белой муки на три-четыре дома и делила его. Целый мешок крупчатки могли купить только середняки. Пока был жив отец, он не разрешал маме ходить на поденщину. Брал крупчатку, соль, керосин и только перед праздником – сахар - в обмен на пушнину и боровую дичь. Тетеревов мы ловили сайбами на своих пашнях и давушками, а куропаток – бердами. Ставить сайбы и плести берды научил отец. Отец, отец! От него веяло мужицкой силой, лесом, пашней, запахом ржаного хлеба, уверенностью и богатырской физической силой…
Мама была, как все матери, ласковая, заботливая, страдающая за всех нас. Многое я брал на свои детские плечи, чтобы помочь больной матери: стирал белье, мыл полы, выпекал хлеб. Её скорбное лицо было в постоянных заботах: как прокормить семью, чем залатать одежду… Без отца нужда прочно вошла в нашу семью. При отце держали два коня и корову. Такое хозяйство считалось бедняцким.  Сеяли две с половиной десятины хлеба, на большее не хватало сил. Две десятины засевали ярицей, четверть десятины – ячменем и четверть гречей. Остались без отца и, как на грех, в 1920 и 1921 годах был неурожай. Второй конь Сивка настолько состарился, что стал негодным к работе. С этого времени, чтобы посеять одну десятину ярицы, приходилось спариваться с кем-либо из однолошадников. Эти два неурожайных года нас спасал конь Чубарка.
Мама! Это святое для меня. Она дала мне жизнь. Она перенесла все тяготы, голод и вырастила нас в самые тяжелые и трудные годы. Безмерна и вечна моя любовь к ней. 
 

Ярмарка

До революции и в первые годы после революции в Агинском с 19 декабря проходила ярмарка. Местные торговцы - китайцы, еврей Дулецкий, русский Колычев -  к ярмарке запасались товарами (тесуча, делемба, цуемба, саяпинка, ситец, соль, керосин, спички, крупчатка),чтобы прибыльно поторговать. На ярмарку крестьяне из деревень (Дульдурга, Иля, Улачи, Такечи, Кубухай, Цасучей, Акша, Жимбира, Аргалей, Челутай, Бальзино, Красноярово, Ключи, Дарасун) привозили муку, зерно, печеный хлеб. Буряты – мясо, кожу, овчину, масло, простые и украшенные серебром седла, узды, а также телеги, сани, дохи, шубы, гутулы, меха, дичь. Монголы привозили пушнину (тарбаган), пригоняли косяки коней, быков, коров, баран, верблюдов, сарлыков (яков). Скупали все это богатые купцы из Читы, Улан-Удэ, Благовещенска, Иркутска. После ярмарки на площади, около церкви, высились большие штабеля кожи, похожие на большие зароды сена, а в амбарах – мясо, масло, дичь, пушнина. Все это мы по найму до самой весны вывозили на станцию Могойтуй. На телегу грузили по двадцать больших шкур или 20 пудов любого груза… 

Возчик и шорник

Как остались без отца, мама посылала батрачить брата Михаила к местным богачам на весь год. Семья избавлялась от одного едока и получала мизерный приработок. А мне пришлось на годы связать себя с Чубаркой. Стал с двенадцати лет возить на нем груз на станцию Могойтуй и зарабатывал за рейс пуд ржаной муки (16 кг). Иногда выпадало счастье и обратно привезти груз, тогда зарабатывал два пуда. Их хватало семье на две недели. Помнили люди доброту моих родителей и помогали мне погрузить-разгрузить воз. В месяц делал четыре-пять рейсов. С мамой старались сделать хоть небольшой запас муки на весну и лето, на сенокос и страду, но не всегда это удавалось. Чубарка к весне худел, выбивался из сил, да и у меня не хватало сил на большее. Чтобы сходить – а не съездить! – жалея коня, на воз не садились, шли рядом – до Могойтуя и обратно, требовалось три дня. После этого Чубарке нужен был отдых три-четыре дня. И все же он худел, истощался. Ведь в эти безрейсовые дни надо было привезти на нем дров из Харгуйки и сена из Куйтуна. Уходило на это по целому зимнему дню. Нарубить и нагрузить воз дров или сена в 12-13 лет тяжело, но выхода не было. Мама все время мне латала одежку, я сам чинил обувь, сбрую. Из кожи выделывал череседельники, вожжи, супонь, подпругу, шлею. Ремонтировал телегу, сани. 
Всему этому научил отец. Начнет шить унты или ичиги, а дошивать давал нам. Так и научил нас выделывать кожи и шкуры, шить обувь, рукавицы, делать крепкие нитки из звериных жил. Безмерна благодарность отцу и матери за житейскую науку. После долгими зимними вечерами при лучине уже сам обшивал всю семью унтами и дивлюсь даже теперь тому, что не испортил себе зрение – в 80 лет читаю без очков. Сохатинные, изюбринные, гураньи шкуры выделывали всей семьей, малыши тоже мяли, а крючили старшие. Под крышей нашего дома всегда лежали эти шкуры, иногда даже раздавали их бедноте. Барловые – сентябрьские - иногда купцы брали на дохи. Из летних опаренных (без шерсти) шили штаны и куртки, но от дождя они коробились, летом их носить было нельзя. Кроме унтов, все остальное шили вместе с мамой жилками вручную.

Голод и добрые соседи

Как уже говорил, 1920-1921 годы были неурожайными, усугубляла положение военная разруха. Начался голод, особенно страдали дети. Теперешним людям трудно поверить, что от голода не только худеют, но и опухают. И все же мы старались сеять одну десятину ярицы и как можно больше садить картошки. Но как не бились, чтобы сохранить семена, и на одну десятину их не оказалось. Матери тяжело было смотреть на нас, опухающих, и она по горстке брала семенное зерно, размалывала на ручном жернове, смешивала с лебедой, крапивой, мангиром, заготовленными с лета, и пекла лепешки. Они были черными, но нам, голодным, казались вкусными. Щепотка по щепотке, и к весне мы оказались без семян. Ни мои рейсы на Чубарке, ни мизерный заработок брата Михаила, ни поденная работа больной матери у богачей и лавочников не выручали нас. Жуткая, страшная картина для крестьянина-бедняка - остаться без семян, без надежды на урожай. Это неотвратимый голод на лето, весну, зиму и еще одно лето… 
К нашему счастью, соседями у нас была семья первого бурятского ученого, профессора Цыбикова Гомбожаба Цыбиковича. Он и жена его Лхама Норбоевна были очень хорошими и отзывчивыми людьми. У них был приемный сын Дондок, учившийся вместе со мною в 1916-1918 годах. Он трудно усваивал грамоту, и по просьбе его матери мы вместе готовили уроки в их просторном доме при керосиновой лампе. Когда я уходил домой, она давала туесок простокваши или еще чего-нибудь. Сам профессор жил в Петрограде, Владивостоке, Иркутске. Весной 1922 года профессор приехал домой. Как-то вечером они пришли к нам, посидели, поговорили с мамой. Посмотрел Гомбожаб Цыбикович на нас, истощенных, и ушел с женой, сказав маме, чтобы она зашла к ним утром. Мама вернулась от них в слезах, но радостно-взволнованная рассказала, что нам дарят яловую корову. Ее надо свести в Могойтуй и сдать в обмен на зерно ярицы. 

Продолжение следует...